|
Не
прилично ли будет нам, братия, (Якобы Боян)
|
|
Как во стольном граде Москве златоглавоей да на дальней восходной окраине, за сельцом тем ли Черкизовым, у того ли дремучего Острова Лосиного жил себе поживал старой розмысел Тоха Лянидович. По святой-от Руси он похаживал. Строил там корабли боевые. Здесь дорогу железную длинную. Тут следил за врагами из космоса. Послужить он успел службу воинску в пограничной воздушной стороже. Да случилося горе-злосчастие: у князей-бояр в голове помутнение, у купцов ослепление алчностью. Не нужны, бают, нам ныне дружины хоробрые, будем жити со всеми во дружбе во радости. Торговать станем рудою железною, древесиной да нафтой горючею. Как услышал такое Лянидович, заругался он грязно прематерно: «…………………………….. ……………. …………..!!!! Что ж творите вы, пидоры гнойные? Жопу вам всем порвать бы на свастику! Что за дружба такая вдруг с ляхами, за людовь к жидовинам заморскиим?!» Закручинился Тоха, пригорюнился и пошёл строить садики детские. Ну, да вы об том знаете. Тоха всё сам написал в своей СУТРЕ. Вот однажды сидел себе розмысел у окошка того ли косящатого да и думал думу крепкую, думку горькую. Чем работникам платить, самому на что есть да пить. Ведь бояре да купцы те бесноватые из той ли бездны преисподней призвали чудище огромное – Кризис Мировой Системный. Ничего, однако, Тоха не надумал, потому что боролся с утра с абстиненцией. А порешил выйти на прохазку вечернюю промеж двориков, промеж кустиков до той ли лавки, до купеческой за тем ли пивком, за прохладныим. Только пеною омочил усы, зрит перед собою мужика, детинушку не хилого: сажень косая росту в нём, полсажени во плечах. Смотрит на розмысла внимательно. И сам Тоха десятка не робкого, да и силушкой бог не обидел, потянулся он к ножичку булатному – уж здоров через чур мужик. Как возговорит ему детинушка: «Уж ты гой еси, седовласый муж! Ты ли будешь розмысел Тоха Лянидович, тот крестьянский правнук Митрофанов?» Тут признал розмысел детинушку: «Поклон тебе, Лёха сын Токаря славного! Помнишь, как счёту-грамоте вместе обучалися, и ответы у меня списывал?» Засмеялся тут Алёша, обрадовался. Обнялись други тут, поцеловалися, стали детство вспоминать, юность свою бедовую. Они ведь и дальше вместе училися в том ли МВТУ в Бауманскоем. Только не стал Лёха розмыслом, с детства любил всё с мячиком игрывати по-над той ли сеточкой шелковой. Восемь лет в МВТУ его учили да и перевли в Институт Физкультуры. Как друзья обниматься перестали, порешили взять зелена вина перегонного да и пива пенного цежёного. Заходили к Лёхе во родительский дом, во ту ли хрущобу во смежную. Кланялся розмысел славному Токарю, целовал знатной Пряхе ручку наособицу. Удивлялся всё и спрашивал Алёшу: «Как же так, ты ведь раньше своим домом жил с женой верною, с милыми детушками?» «Ай, не береди ты сердце, старый друг. Расскажу тебе беду свою горькую, только хлопнем сначала по маленькой». Хлопали долго ли коротко, помянули тохиных родителей, друзей-товарищей да наставников покойных. Николаева с Попенченкой сугубо. Однако три штофа уговорили, ну а пива и счёту нет. Как начал рассказывать Алёша подноготную, а Тоха удивляться да печалиться. Как Алёшенька перестал мячи гонять, нанялся к купцам-богатеям в охрану. Как он жёнушку свою ко знакомым резоимцам устраивал работать, потому как резоимству этому она обучалася. Да как хозяева её приметили да назначили главной тиуньей. Как она потихоньку стала лихоимствовать, на свою калиту деньги скидывать, будто заработка ей не хватало. Называть стала мужа придурком-недоучкой, тупым дуболомом-охранником, дармоедом попрекать да дверь на засовы закладывать. Вон оно что деньги с людями-то делают! Как не вынесло у Лёхи ретивое. Хлопнул дверью, да в чём был, сел в свою повозку самобеглую и уехал жить к родителям. Всё нажитое оставил жене-детушкам. А теперь имеет полюбовницу добрую, бабу-богатырку ту ли поленицу удалую. Тут уж разрыдался Тоха свет Лянидович, приобнял он друга старинного. «Ай, ты добрая душа, Лёха-Лёшенька, что за стерва тебе по жизни попалася! Уж больно, друже, ты доверчивый, а ведь бабы устроены как брюхо: старого добра они не помнят. Ты не верь особо полюбовнице…» Алексей тут окончательно расстроился. Стал искать в поставце ещё выпивку. Да спасибо, родители утешили, предложили выйти прогулятися к той ли лавке круглосуточной… Тьма… То не гром гремит над Черкизовым, то не буря ревёт во Гольянове, то не град стучит по Галошину – это Тоха-розмысел просыпается, просыпается-потягивается, всё попёрдывает, всё ворочается. Да не с утренней зарёй он проснулся – с вечернею. Стал он тут всего себя ощупывать: целы ль ноженьки-рученьки, не разбиты ль кулаки богатырские. Разглядывал себя в ясно зеркальце – нету синяков, нету ссадин. Доставал и ножичек булатный – нету кровушки на лезвии. Бухался тут старой на колени, возносил молитву благодарную всё тому же светлому Будде-Амитабе милосердному. И отправлялся в место отхожее поблевать горькой желчью с чистой совестью. Вот умылся Тоха Лянидович, умылся-оклемался, побрился, причесал свои кудри седые. Снова стал думу думати да с товарищами совет держать, как из-под чудища Кризиса выбраться. Думали день, думали другой, на третий день стали у них мозги плавиться. Понял Тоха-розмысел, что без пива тут никак не обойтись, и пошёл в ту же лавку купецкую. Только пеною омочил усы, зрит пред собою Алёшеньку со цветами теми орхидеями. Тут старинные други обнялися. Говорит розмыслу Алёша: «А давай, как затаримся выпивкой, познакомлю тебя с ненаглядной полюбовницей моей, поленицей-богатыркой удалою. У неё ведь сегодня день рождения. Будет она тебе рада. А родители мои за город уехали. Буйный пир закатим, никому не помешаем». Тут у Тохи сердечко вдруг ёкнуло. Чует оно, что не так всё заладится. Да не стал обижать верного друга отказом. Тот же и почал про свою ли ту избранницу рассказывать, что ятвяжского роду-племени, хоть зовётся русским именем Алёна. Что по землям заморским хаживала, в гребле соревновалась-поединствовала. Да не на лёгких челнах, на байдарочках, а на тяжелых лодиях морских. И мало кто за ней мог угнатися. Слово за слово и доходят они до порога. Алеша дверь отпирает. Что Тоха за нею увидел? Буйный пир тот уж в самом разгаре, гости шумят с полупьяна. Зачем же ещё вина притащили? Вдругорядь сердце у розмысла ёкнуло, чует оно, что не так всё заладится. Поклонился Тоха со всем вежеством, стал с гостями он знакомиться. Только гости все какие-то чудные, недоростки, чисто хоббиты. Будто с умыслом их подбирали – рядом с Лёхой просто смех один. Тоха так никого и не запомнил: кто там чей начальник, да и кто помощница. Тут как раз и входит баба-богатырка Алёна, умываться она выходила. Поглядел на неё старой розмысел и чуть сам не влюбился Росту она почти с Лёху, только в плечах чуть поуже. Юбочка на ней-то короткая, икры крепкие, бёдра крутые, стройный стан призывно этак изгибается, грудь высокая сорочку распирает, тяжки мышцы на руках перекатываются. Золотые волосы на спине лежат, брови срослые, соболиные и глазищи блудливые, зелёные. Утонул в них Тоха словно в омутах. Только вдруг вновь ретивое заныло, заёкало: подбородок-то ведь скошен у Алёны. Тут и помянул Тоха про себя Фрейда-дедушку, словом чёрным помянул, ой, не добрыим: чтой-то с ней не заладится! Однако же вида не подал сам. Старой розмысел поклонился ей поясно: «Ой, ты гой еси Алёнушка-красавица, раскрасавица-именинница! Ты скажи-ответь. как же мне тебя величать-от по батюшке, по отечеству?» «Исполать и тебе, Тоха-розмысел свет Лянидович, исполать за ласку, за вежество. Как и Лёха мой про тебя много сказывал да нахваливал, говорил всё хорошее. А по батюшке я Кейстутовна, только ты меня зови лишь по имени, ведь гожусь тебе почти в дочери!» И лукаво так улыбнулася. Тут и стал Алёшенька ей цветы дарить, поздравляли все с именинами да и пили чаши заздравные. Не малые чаши – по четверти, только Лёха с Алёной да ромыслом те и вовсе сугубые – в полтора ведра. Да по первой чаше ведь не считается. Не считается и по третией. Так что буйный пир затянулся и за полночь. Тут Алёне-богатырке, поленице удалой хмель-то во головушку и вдарил, перемкнул у ней все извилины. Начала она мужиков ругать-поносить, всё собачить. Что они все обабились-исподлючились, ни чести нету, ни совести; ни воли, ни храбрости. Как и начал её Лёха успокаивать, говорил слова нежные да ласковые, целовал её рученьки белые. Оттолкнула его богатырка, изобидела. Да ты, мол, сам такой, подкаблучник ленивый, ни рыба, ни мясо, а говна кусок. Тут уж Тоха не выдержал, плюнул на Фрейда, на дедушку и сказал поленице по-честному. «Ты почто же, Helena Keystutovna, мово друга старинного предо мной да всем пиром тем буйным позоришь!? Коль считаешь его недостойным, ты почто же постелю с ним делишь!?» Охолонула тут Алёна-богатырка, охолонула, сделала вид, что пошутила. Только начала-то к Тохе цеплятися, цеплятися-надсмехатися. Да розмыслу глубоко то по херу: он знай в усы ухмыляется да чарочки опрокидывает. Тут Алёну видать за душу взяло, говорит: «А давай-ка мы с тобою поборемся, поборемся-переведаемся. Таков ли ты розмысел во чистом поле, как на пустых словах!» Огляделся Тоха – удивился: нигде-то чиста поля не увидел, а увидел хрушобушку смежную да широкий стол. Ну и как в тесноте той боротися.? Для ухваток да хитростей ловких просто места нет. Посмотрел на Алёнины кисти, на ладошки её женские, нежные – каждая с добрую лопату. Да и весу в богатырке как не семь пудов. «Охти, мне старому, – подумал, – груди в груди она ж меня просто изломает». И говорил богатырке таковы слова: «Исполать тебе на добром слове, то нэхай с тобой, дивчина, горнии тролли поборются». Только богатырка его не послушалась, разгорелось её сердце, разохотилось, восхотелось её телу приключениев. Как тут стала она розмысла поколачивать, поколачивать-приговаривать: «Ну давай тогда хоть подерёмся, или боишься ты слабую бабу?» Кулачёк у неё-то не маленький, да как врежет вполсилы по печени, да пристукнет ещё под микитки. Ой, не знала того богатырка, ой, не знала того и не ведала, что в Тохе кровушка не только крестьянская. Да и Лёха про то вовсе не ведал, ни разу не был свидетелем. А досталось розмыслу по капле как от тех ли дунайских безбашенных витязей, от тех лихих ли скифских наездников, али от лютых полуночных берсерков. А и лучше бы знати им, ведати, что приключилося с тем же Василем Савеличем, с тем же Макаревским свет Авенирычем… Тьма. Багровая. Кровавая. 23 удара сердца – примерно 13 секунд… Уж как та ли тьма кровавая да со взора Лянидыча спадала, так и возвращался он из боевой трансформации. Возвращался-ужасался, по сторонкам оглядывался. Стол разломанный на боку лежит. А под ним Алёна-богатырка – всё лицо в крови, стонет жалобно. Яства-кушанья все истоптаны, хоббиты мелкие по норам попрятались. А старинный друг в кресле в полуобмороке. Вона как оно, не заладилося! Как в додзё, тут им Тоха низко кланялся. «Совет вам да любовь!» - приговаривал да и шёл ко свому двору.
Тут и новина вся. Аминь.
|
|
Непроявленный член Ж. КОПЧИКА Тоха Митрофанов по кличке შენი |
